Борис Векслер

                                                                                               Дорогие друзья!

    Для меня большая честь обратиться к вам — людям, с которыми меня объединяют общие интересы, в основе которых лежит музыкальный инструмент под названием аккордеон. Я очень рад, что нашей армии аккордеонистов не убывает, и аккордеон продолжает оставаться на плаву. Для меня лично лестно, что спустя тридцать лет после моего отъезда из России меня еще помнят, мои пьесы играют и издают на Ро­дине. Я абсолютно убежден, что появятся новые таланты, с новыми музыкальными идеями, которые поднимут популярность нашего инструмента на более высокий уровень.

Да будет музыка! Да будет аккордеон!

Борис Векслер. Нью-Йорк (США).

Борис Векслер

    Борис Шаевич Векслер родился в г. Житомир (Украина) 8 декабря 1930 года. В детстве учился игре на скрипке и фортепиано в Житомирской музыкальной школе. В 1947 году поступил в Житомирское музыкальное училище по классу фагота, параллельно самостоятельно осваивал технику игры на аккордеоне. В 1950-1953 годах Векслер проходил армейскую службу в г. Домодедово (Подмосковье) в качестве музыкального руководителя военного ан­самбля. После увольнения в запас вернулся в родной город и был принят на работу в Житомирскую филармонию солистом-аккордеонистом. В 1955 году после прослушивания, где он исполнил увертюру М. Глинки к опере «Руслан и Людмила”, Векслер был принят на работу в Киевскую филармонию. В последующие годы работал в различных филармониях в качестве солиста в сопровождении инструментальных ансамблей, исполняя, в основном, свои собст­венные произведения. С 1964 по 1971 год выступал от концертной организации “Москонцерт” в составе инструмен­тального трио, в совместных с другими артистами концертах, а также с сольными программами. В 1971 году эми­грировал из СССР. Жил и выступал в разных странах: в Израиле, Италии, Австрии, Канаде и США.

От составителя

       Творчество Бориса Векслера — пример беззаветной преданности музыканта своему однажды избранному еще в раннем детстве инструменту, любовь к которому этот удивительный человек несет на протяжении всей своей жизни.

     Можно с уверенностью сказать, что любители эстрадной музыки для аккордеона довольно часто слышали пьесы Б. Векслера в исполнении различных эстрадных аккордеонистов нашей страны, однако лишь немногие знали имя автора этих композиций. Ведь эти пьесы никогда не публиковались. Достаточно сказать, что в период, предшест­вовавший эмиграции Векслера, в нотной литературе для аккордеона была опубликована лишь одна его композиция (“Прелюдия”), в то время как по всей стране на концертных площадках, в программах радио и телевидения звучали подобранные другими музыкантами по слуху пьесы из репертуара Векслера.

   В последние годы наметилась тенденция углубления интереса к изучению и систематизации истории эстрадного исполнительства на аккордеоне. Наряду с возрождением популярности аккордеона как эстрадного инструмента, по­высился и спрос на нотную литературу этого жанра. Мы радуемся появлению в печати произведений, которые до этого имели хождение по всей стране только в рукописях или ксерокопиях, а то и только в аудиозаписях. Издательс­кая программа “S.P.M.E. Editions” с самого начала была направлена на раскрытие неизвестных или забытых страниц истории жанра эстрадного исполнительства на аккордеоне. Благодаря изданиям этой программы, любителям аккор­деона (баяна) стали доступны произведения многих отечественных и зарубежных авторов, кроме того, появилась возможность познакомится с их биографиями, увидеть лица музыкантов. Не стала исключением и коллекция сбор­ников из восьми выпусков, посвященная творчеству Бориса Векслера. Можно сказать, что на данный момент это са­мое полное собрание сочинений и обработок музыканта. Все сборники составлены по принципу принадлежности публикуемых произведений к той или иной области мировой музыкальной культуры — обработки произведений классической музыки, музыка европейских стран, музыка стран Америки, русская, еврейская, молдавская музыка, а также авторские произведения.

   По настоятельной просьбе автора произведения публикуются в виде ансамблевых партитур (дирекциона) с   парти­ями солирующего аккордеона и аккомпанирующих инструментов, причем состав аккомпанирующей группы не всег­да одинаков. Это объясняется тем, что автор, многие годы возглавляя инструментальное трио, считает, что ансамбле­вая партитура наиболее точно передает авторский замысел. Автор призывает исполнителей к творческому подходу в работе с нотным материалом, а именно к проявлению собственной инициативы, к расширению состава, к поиску нового звучания. Для сольного исполнения на аккордеоне партии сопровождения могут быть объединены в партию аккомпанемента, исполняемую левой рукой. Партии баса и гитары можно заменить партией фортепиано и наоборот.

    Напоминаем вам о том, что в рамках издательской программы вышли также две аудиокассеты с записями произве­дений в исполнении Бориса Векслера. Помимо собственной художественной ценности, данные кассеты могут рас­сматриваться и в качестве иллюстративного материала к публикуемым в настоящем издании произведениям.

    Составитель выражает надежду на то, что данный проект обратит на себя внимание всех любителей жанра эстрад­ного исполнительства на аккордеоне, вызовет их активный интерес, не оставит никого равнодушным и будет способ­ствовать развитию эстрадного направления в аккордеонном искусстве.

    Сборник может быть рекомендован учащимся детских музыкальных школ, студентам музыкальных училищ и вузов в качестве дополнительного пособия по дисциплинам “Ансамбль” и “Эстрадная специализация”, а также концертирующим исполнителям, желающим расширить свой эстрадный репертуар.

Составитель и автор идеи проекта В. Ушаков

© В.А. Ушаков, составление, идея, 2002 ©

С.К. Ставицкая, набор, макет, 2002

     В 1997 году солисты St. Petersburg Musette Ensemble Владимир Ушаков и Сергей Лихачев во время гастрольной поездки в США познакомились в Нью-Йорке с Борисом Векслером, выдающимся аккордеонистом, уникальным музыкантом и удивительным человеком. Именно с этого момента на­чалась активная работа по подготовке проекта публикации сочинений и обработок Б. Векслера в России. Осенью 1997 года родной брат Бориса Лев Векслер написал очерк “Немного о моем брате”. На протяжении многих лет в составе инструментального трио Бориса Векслера Лев исполнял партию контрабаса. Кому, как ни ему, с самого рождения бывшему рядом со своим знаменитым братом, следовало написать воспоминания о совместно прожитых в творчестве годах. По согласованию с автором этого произведения и его героем было решено опубликовать этот живой, напи­санный с юмором, очерк вместе с композициями и обработками Бориса Векслера, разбив его на несколько частей по количеству нотных сборников.

Лев Векслер

Немного о моем брате

Я не литератор. Зачем я ввязался в это темное дело поможет мне объяснить поэт-профессионал, испытавший в свое время аналогичные чувства. Поэт этот — иммигрант, живет в заброшенной гостинице. Единственная связь с внешним миром — письма, из которых ясно, что. “Приятели — собаки,

Издатели — скоты”.

Единственный человек, который еще имеет к нему отношение — это хозяйка гостиницы, да и то потому, что смотрит на него как на:

“Одного из тех господ.

Которым подают по воскресеньям счет.

О, глупая! Пройдет, примерно, год,

И на твоей гостинице блеснет:

“Здесь проживал… ” Нелепая мечта — Наверно, не напишут ни черта”.

Саша Черный

Часть первая

   Мой брат, Борис Шаевич Векслер, родился в городе Житомире, на Украине, 8 декабря 1930 года, чем осложнил мою собственную жизнь, вызвав необходимость сегодня заняться незнакомым мне делом. По этому факту враждебности по отношению ко мне, однако, я не предъ­являю к брату претензий, поскольку признаю также его положительный аспект, и с этим не сможет не согласиться целая армия аккордеонистов в разных странах мира, несомненно, признавшая его своим фельдмар­шалом. Там же, в Житомире, прошло Борино раннее детство. Первое сильное и роковое впечатление: подвыпивший “рубаха-парень”, моло­децки приплясывая в окружении заискивающих перед ним девчат, лихо наигрывает что-то на гармошке.

    Первое сильное и роковое желание: стать таким как он! Но странное дело: отец это желание не разделяет и отдает Борю в музыкальную школу учиться игре на скрипке. Хотелось поиграть в футбол, но папа заставлял скрипеть гаммы, и, когда Боря отвлекался, прислушиваясь к шуму за окном, не оригинальным способом — посредством ноги в об­ласть пониже спины, возвращал его к действительности.

   Сам Шайкэ Векслер играл на фаготе в местном симфоническом ор­кестре и писал музыку для драматического театра. Дома собирались му­зыканты для репетиций, и это, видимо, дало толчок для раннего разви­тия у Бори музыкальных способностей.

   Война прервала нормальное течение его детства. Отец, еще перед войной, был призван в армию на офицерские курсы и вскоре погиб на фронте, но его офицерское звание спасло жизнь остальным членам семьи — в хаосе ее начала некоторые военкоматы оказывали содействие семьям офицеров в попытках эвакуироваться. Нам помогли добраться до ближайшей узловой станции железной дороги.

   Пока мать, Бася Абрамовна, протискивается с двумя детьми и нашей бабушкой в переполненный беженцами товарный вагон поезда, я успею ещё, до его отхода, сказать несколько слов о наших родителях. На уров­не провинциального города наш отец считался умным, а мать — краси­вой.

    Отец хорошо играл в шахматы. Не относясь к этому серьёзно, он за­нял одно из призовых мест в довоенном шахматном турнире на первен­ство Украины В награду отец получил часы с дарственной надписью. Часы эти, после нашего возвращения из эвакуации, стали едва ли не единственным предметом, сохранившимся на память о нем, и были ус­пешно выкрадены со стола, где всегда лежали, одним из моих одно­классников, приходивших ко мне списывать дрмашние задания. Когда я относил в ремонт примус, мастера, выдавая мне квитанцию, спрашивали:

• Ты сын “того самого Векслера?”

На все мои трудные вопросы приходилось отвечать матери. Как-то я спросил:

• Мама, кто лучше Ленин или Сталин? — Я был за Сталина — со всех портретов, товарищ Сталин смотрел на нас таким мудрым взглядом своих полуприщуренных глаз! Но мама не хотела обижать лысого Ле­нина.

• Оба хороши! — сказала мама.

    По пути следования немецкие самолеты бомбили и обстреливали железнодорожный состав. Когда разрывались бомбы, Боря от испуга прятался под скамейку вагона, я же не боялся ничего, хотя мне было всего шесть месяцев. Проезжая во время атаки лесом, поезд останавли­вался, чтобы беженцы могли спрятаться в нем. Во время одной из таких остановок наша мать отказалась вывести нас из вагона, доверившись воле аллаха, — ведь мы направлялись в сторону мусульманских респуб­лик, и аллах не подвел нас, — многие из прятавшихся в лесу беженцев были расстреляны, а мы сохранились.

   Всю свою жизнь, при каждой встрече с нами, мама вспоминала кош­мары этого “путешествия”, и это повторялось так часто, что я с точно­стью представляю себе все детали, как если бы сам был очевидцем, хо­тя шестимесячный человек плохо подходит для подобной роли.

    Конечным пунктом наших скитаний стал кишлак Бухарской области в Узбекистане, где мы прожили почти все время до окончания войны. Вспоминая годы эвакуации, мать с Борисом говорили о голоде и тяже­лой работе в поле, в которой десятилетний Боря также принимал учас­тие. Ели, в основном, жмых (пищевые отходы растительного происхож­дения) и урюк, но моя память сохранила воспоминание об огромной дыне, на которую мы набросились всей семьей. Я был в первых рядах атакующих, и взрослые сочувственно надо мной смеялись. Еще одно “важное” воспоминание относится к тому времени. Тахтамыш — предсе­датель колхоза закрепил за Борей рабочую лошадку, и я ему очень завидовал. Как-то возле нас стал появляться жеребенок, и я решил, что это “младший братик” “Боркиной” лошадки. Ориентируясь на парал­лельное родство я не сомневался, что имею на него законное право, и пытался на него влезть. Мне до сих пор обидно, — умное животное ле­гонько отталкивало меня копытцем.

     Незадолго до окончания войны мы вернулись в Житомир, где к проб­леме голода присоединился и холод, из-за отсутствия топлива. Чтобы не замерзнуть, мы спали все вместе, укрывшись одним одеялом, и я, в серединке, с любопытством рассматривал плотный слой белого инея на потолке. Борис, как-то, нашел остаток разбитого молнией дерева и та­щил его через весь город домой на истопку.

     Мама, вскоре, нашла работу в госпитале. Она несколько раз приво­дила нас с Борисом в этот госпиталь и кормила супом, чтобы спасти от голодного истощения. Это был самый вкусный суп в моей жизни Если правда, что смех полезен для здоровья, то группа раненых узбеков, на­ходившихся там на излечении, обязана мне своим выздоровлением. Однажды, наевшись супу, я так повеселел, что произнес тираду на род­ном мне в то время узбекском языке, заключавшую многоступенчатый сленг, или попросту говоря мат, чего они никак не ожидали от светло­волосого белого мальчика и что вызвало у них приступ нескончаемого хохота.

     Маминой работы, однако, было недостаточно чтобы просу шество­вать, и поэтому Борис поступает в   ремесленное училище и начинает работать слесарем на заводе, но не забывает и о “хрустальной мечте” своего детства.

     Аккордеонист и композитор Борис Векслер ведет свое начало от послевоенного Житомирского базара, где бывшие военнослужащие, сидя в ряд, продавали вывезенные из Германии, в качестве трофеев, ак­кордеоны. Играя в “покупателя” (денег-то на покупку не было) и постоянно “пробуя” эти аккордеоны, Борис изучил расположение басов в левой руке (звукоряд в правой он знал по фортепиано со времен музы­кальной школы) и стал довольно бойко наигрывать популярные мело­дии. Со временем продавцы привыкли к нерешительному “покупателю” и встречали его с удовольствием, с интересом отмечая его с каждым разом увеличивающийся репертуар.

Однажды, Борис привел с собой на базар двоюродного брата Макса и сыграл для него марш Дунаевского из кинофильма “Цирк”. Макс был удивлен и пустил слух, что Борис играет на аккордеоне. Друг отца — скрипач, узнав об этом уже от нашей матери, пригласил Бориса на ра­боту в оркестр кинотеатра и по совместительству — в ресторан. Теперь понадобились деньги для покупки инструмента “по-настоящему”. И здесь “соло” предоставляется нашей матери, которая исполняет его “блестяще” и с “воодушевлением”. Ее заработка вместе с заработком Бориса на заводе едва хватало чтобы не умереть с голоду, но в реша­ющий момент, у нее оказалась необходимая сумма, хранившаяся “на черный день”, хотя “чернее” тех дней представить было довольно трудно. Ряд аккордеонных продавцов на базаре сократился на одного, а другие, лишившись бесплатного “концертанта” стали приходить послу­шать его в ресторан, благополучно пропивая все вырученные от прода­жи своих аккордеонов деньги.

    Несмотря на трудное время, ресторан этот, под названием “Перво­майский”, жил своеобразной жизнью. Уникальные детали ее заслужи­вают попытки, пусть даже тщетной, дать хоть некоторое о ней пред­ставление.

    В центре эстрады сидит кларнетист-саксофонист по имени Лев Ба­ран. Фамилию свою Лева оправдывает кудрявостью своей прически и интеллектуальным уровнем реплик, которые он посылает каждый раз, как только отрывается от мундштука, в сторону скрипача Бердичев­ского, с которым ведет конкурентную борьбу за положение руководи­теля в оркестре.

    Бердичевский — выпускник Житомирского Императорского музы­кального училища, только что выбрал столик, за которым сидит граж­данин одетый почище, и наигрывает для его дамы “полонез Агинского” с целью выклянчить у него чаевые. Бердичевский непреклонен в своем стремлении добиться цели и, если клиент продержится еще минуту, продолжит играть, опустившись на колено.

      Справа от центра расположился новый, начинающий аккордеонист в замусоленной заводской униформе, безошибочно аккомпанирующий и порывающийся солировать. Вскоре он сменит заводскую робу на пид­жак и станет «любимцем публики”. Иногда любители аккордеона приг­лашают его на стакан водки. Аккордеонист плохо переносит алкоголь, но кушать хочется, и он соглашается ради закуски.

     Когда воздух сгущается предельно от выдыхаемых алкогольных па­ров и табачного дыма, а суета официанток достигает предельной актив­ности, в овальный зал ресторана вступает своей деревянной ногой кон­туженный, гигантского роста бывший матрос. С порога раздается его грозный окрик:

• Встать! Николай идет! Этот окрик вносит смятение в души выпи­вающих. Некоторые из них приподымаются на полусогнутых, с опас­кой поглядывая на костыль. Проковыляв к эстраде, Николай дает новое указание:

• Маестер! Вальс Страуса!

    “Маестер”, к тому времени, продолжающий свои домогательства уже стоя на колене, бросает через столик льстиво-просительный взгляд в сторону Николая, но это не удовлетворяет бывшего матроса, который подымает настоящий “бунт на корабле”. Тогда к нему подходит незна­чительный по телосложению и конопатый подросток приблатненного вида, по кличке “Рыжий Марик”, и произносит спокойно несколько не­печатных слов, которые оказывают на матроса магическое действие, и тот замолкает и опускается на стол, а затем и под стол, как флаг сдаю­щегося неприятелю судна.

• Бунт подавлен! — возвещает, обращаясь к присутствующим, коно­патый апологет Остапа Ибрагимовича Бендера, но с ужимками, почему- то, Михаила Самуэлевича Паниковского, так или иначе, демонстрируя некоторое знакомство с большой литературой.

     С трудом освободившись от работы на заводе (из-за жестких законов послевоенного времени) и совмещая работу в кинотеатре и ресторане, Борис поступает в музыкальное училище по классу фагота для продол­жения музыкального образования. Почему по классу фагота, а не аккор­деона? Здесь и дань памяти отца, и сохранившийся в числе нескольких предметов его инструмент; и столь быстрый прогресс в игре на аккор­деоне, что у преподавателей аккордеона в училище ему нечему было учиться, — они сами стали приходить к нему для консультаций.

    В этот период главным источником повышения уровня игры на ак­кордеоне стали маниакальные попытки поймать по радио записи загра­ничных аккордеонистов, а также периодические поездки в Киев и Львов для ознакомления с игрой тамошних аккордеонистов, а затем и для работы в этих городах.

     Осенью 1949 года Векслера призвали на срочную службу в армию. Борис доблестно, с аккордеоном в руках, отслужил три года в строи­тельном батальоне в Домодедово, под Москвой, в качестве руководи­теля самодеятельности, за что, в результате, был возведен в ефрейторы. К тому времени я уже научился читать и разобрал по слогам официаль­ное письмо, прибывшее к нам из армии. В нем были слова: “ефрейтор Векслер”, которые, почему-то, очень меня рассмешили. Мне смешно и теперь, — “ефрейтор Векслер”, “ефрейтор Гитлер”, — все ефрейторы оди­наковы. Ефрейтор Векслер, правда, никогда не был награжден желез­ным крестом, но подвигов совершил немало. Об одном из них, по про- вокативности не уступавшем поджогу Рейхстага, он часто и с гордо­стью вспоминал.

     Его самодеятельность, на каком-то армейском смотре, получила пер­вое место, что подняло его престиж в глазах высокого начальства и, вызвав послабление в служебном режиме, оставляло больше времени для занятий на аккордеоне. Но его непосредственный начальник — “вэйдл-товарищ лейтенант”, как обращался к нему будущий ефрейтор, (“вэйдл” — хвост по-еврейски) считал его “сачком” и притеснял при каждом удобном случае. Векслеру это не нравилось. Однажды, тогда еще рядовой, Векслер не заметил идущего прямо ему навстречу лейте­нанта и поэтому не отдал ему честь. Лейтенант окликнул рядового, но, судя по реакции, тот оказался не только близоруким, но и глухим. Воз­мущенный лейтенант, полный рвения остановить зарвавшегося сачка и наказать его, бросился вслед за ним и уронил рядового в лужу, даже не успев, при этом , до него дотронуться. Весь в грязи, с криками: “Помо­гите! Бьют Советского солдата!”, рядовой помчался жаловаться высо­кому начальству на лейтенанта, так быстро перебирая ногами, как ему не удавалось перебирать даже пальцами в самых своих технически под­вижных пьесах. А “вэйдл-товарищ лейтенант” так и остался в хвосте, и, даже с извинениями за “хулиганство”, пришел к рядовому с опозда­нием, только на следующий день.

     Вскоре рядовой был возведен в ефрейторы, и с тех пор служба еф­рейтора Векслера шла благополучно. Он часто использовал благоприят­ное географическое расположение своей части для полезных и прият­ных знакомств с Московскими аккордеонистами, среди которых впос­ледствии вспоминал Тихонова, Выставкина и Васю Мищенко.

     После армии, где Бориса досыта кормили кашей и требовали зани­маться только самодеятельностью он, вернувшись в Житомир, расте­рялся: — что делать дальше? В Житомирской филармонии кто-то из на­чальства сказал ему, что “аккордэоныстив нэ трэба”. Но при выходе из филармонии он столкнулся с работником филармонии, знавшим его по доармейским временам. Посмеявшись над недоразумением в перегово­рах по приему на работу, тот привел Бориса непосредственно к худо­жественному руководителю Р.Э. Робертову, хорошему музыканту и в высшей степени образованному человеку.

       На прослушивании Борис сыграл вторую рапсодию Листа и, по просьбе комиссии, популярную тогда “Карусель”. В заключение, вооду­шевившись благоприятной реакцией, он сыграл несколько джазовых стандартов с импровизацией, чем окончательно покорил Робертова, ко­торый впоследствии стал художественным руководителем Киевской филармонии, где и устроил очередное прослушивание Векслеру уже по собственной инициативе. К этому прослушиванию я еще вернусь.

      Один из Житомирских музыкантов старшего поколения, выпускник Житомирского Императорского музыкального училища, рассказывая об общественном положении своих коллег по оркестру, выразился так:

— Когда мы поступили на работу в оперный театр, мы стали носить “мягкие шляпы”! Поступив на работу в Житомирскую филармонию, Борис Векслер стал носить кремовые чесучовые брюки.

     В то время мне было лет двенадцать. Как-то на улице я подслушал разговор двух пацанов чуть постарше меня. Один из них был рыжий.

• Ты знаешь кто лучший аккордеонист в Житомире? — спросил рыжий. Нерыжий не знал. Тогда рыжий, с чувством собственного превосходства сообщил:

• Лучший аккордеонист в Житомире — Борис Векслер. Я был пора­жен. Я знал, что “Борка” хорошо играет на аккордеоне, но “лучший в Житомире”…?! Лет пять спустя, уже в Киеве, куда Борис часто приез­жал по приглашению на работу, разговоры музыкантов о лучшем ак­кордеонисте — Векслере, и, теперь уже, о “лучшем в Союзе”, стали привычными и я им больше не удивлялся.

   По заказу Робертова Борис пополнил свой репертуар увертюрой из оперы “Руслан и Людмила” и в составе группы из нескольких человек стал ездить “культуртрегером” в отдаленные колхозы Житомирской и других областей.

    Во второй половине пятидесятых, возможно, благодаря политичес­кой “оттепели”, как грибы после дождя, при разных филармониях стали появляться эстрадные группы с инструментальными ансамблями, ори­ентировавшимися на джазовое исполнительство — музыку, по образ­ному определению пролетарского писателя, “для толстых”, — это когда: “..Вдруг в чуткую тишину начинает сухо стучать какой-то идиотский молоточек — раз, два, три, десять, двадцать ударов, и вслед за ними, точно кусок грязи в чистейшую прозрачную воду, падает дикий визг, свист, грохот, вой, рев, треск: врываются нечеловеческие голоса, напо­миная лошадиное ржание, раздается хрюканье медной свиньи, вопли ослов, любовное кваканье огромной лягушки… оглушает какая-то дикая труба, напоминая обездоленного верблюда, …раздирая уши, крякает и гнусаво бубнит саксофон…”.

    Борис не избежал увлечения этой “упадочнической, формалистичес­кой” музыкой. Одна из его композиций для альта — саксофона в стиле “Ве-Bob” была настолько сложна ритмически, что альтисты в некото­рых пассажах не могли попасть на сильную долю.

      К этому времени относятся его первые попытки музыкального сочи­нительства. Правда, за исключением единственного, опубликованного впоследствии в “Альбоме аккордеониста”, да и то с опечатками, “Пре­люда”, который, кстати, до сих пор относится к самой популярной час­ти студенческой литературы, сочинительство для Бориса не было само­целью. В основном, он занимался им ради пополнения репертуара. Од­нажды, например, он написал для своего ансамбля Вступительный марш, который в течение многих лет был очень популярен в Киевских ресторанах, и многие музыканты в один голос утверждали, что лиша­лись чаевых в те дни, когда не начинали им свои программы.

    В короткий период увлечения “квартетной формой” (аккордеон с кларнетом, гитара и контрабас), он написал ряд миниатюр: “У водопа­да”, “Ветерок”, “Полесская кадриль», “Кадриль” и др., ставших попу­лярными среди ансамблей этого типа. Эти миниатюры имеют право ос­таться в анналах истории русской аккордеонной музыки, поскольку равноценные по качеству “Карело-финская полька”, например, или по­пулярная в свое время “Карусель” были начисто “позаимствованы” из иностранных источников.

    Важным для самоутверждения Бориса Векслера как музыканта было, упоминавшееся ранее, прослушивание в Киевской филармонии в конце пятидесятых годов. Ожидая приглашения на сцену, которая была занята репетицией Киевского симфонического оркестра, Борис разминался в коридоре. Он проигрывал свой, к тому времени уже достаточно разно­образный репертуар, когда после окончания одной из пьес, услышал дружные аплодисменты. Аплодировали ему оркестранты, освободив­шиеся от репетиции. Борис смутился, но музыканты попросили его про­должить. В это время появился Робертов — художественный руководи­тель филармонии и пригласил Бориса на сцену. Оркестранты пошли в зал в полном составе вместе с дирижером Натаном Рахлиным, который после окончания прослушивания назвал Векслера “Ойстрахом на ак­кордеоне”, а восторгам комиссии не было предела. Но при всей заинте­ресованности в Векслере, Киевская филармония не смогла ускорить длительную и утомительную процедуру оформления прописки и жилья в Киеве, поэтому он принял приглашение на работу от Минской филар­монии. Работа в Минской филармонии стала важным этапом на пути становления Бориса Векслера как аккордеониста — солиста с “собствен­ным лицом” и репертуаром. В Минске Борис впервые стал работать с трио, сделал значительную часть своего репертуара и проверил его на публике.

Впереди была Москва…

Часть вторая

   В одном из рассказов Конармии Бабеля, красноармеец пишет с фрон­та домой о том, что его “брат — Семен Тимофеич Курдюков получил ор­ден Красного Знамени и есть красный герой”, а он — Василий Тимо­феич, считается “при ем братом”. Перефразируя это можно сказать, что мой брат — Борис Векслер играл на аккордеоне, а я — Лев Векслер “при ем” считался контрабасистом.

    Третьим у нас был гитарист Алексей Иванович Лобиков, хотя, честно признаться, Алексей Иванович был самой колоритной личностью среди нас и достоин преимущества быть представленным читателю, если та­ковой найдется, первым. Лобиков считал необходимым перед каждой репетицией сообщать нам точный перечень продуктов питания, кото­рые составляли меню его завтрака на тот день. Впрочем, меню это ни­когда не менялось. В него входили: миска гречневой каши, два яйца, хлеб и что-то из бобовых, не говоря уже о чесноке, — Алексей Иванович был осведомлен о пользе его употребления, и никто из нас не замечал его страданий от комплекса неполноценности в связи с использованием им этих сведений в деле поддержания своего здоровья. Когда мы при­езжали выступать в какой-нибудь клуб, первым делом, Леша разыс­кивал в нем медпункт чтобы измерить свое кровяное давление, и хотя постоянные проверки его в течение многих лет не выявили хоть какого- нибудь отклонения от нормы, это нисколько не отразилось на энтузиаз­ме, с которым Алексей Иванович относился к своим процедурам. В некоторых клубах были автоматы с бесплатной газированной водой. В таких клубах Алексей Иванович, все свободное от выступления время, проводил у автомата, балуясь газированной водичкой и приговаривая что-то о “сладости шарового уксуса”. Если времени было достаточно, ему удавалось одолеть содержимое всего автомата, и мы, не очень разбираясь в законах физики и физиологии, недоумевали как это ему удавалось, принимая во внимание, что по объему эти автоматы значи­тельно превосходили Алексея Ивановича. Несмотря на столь завидную предупредительность по отношению к своему здоровью, на локте у Алексея Ивановича вырос какой-то пузырь с непонятной жидкостью внутри, и Леша вел с ним беспощадную борьбу на ликвидацию, перио­дически докладывая нам о ее ходе, включая исчерпывающую инфор­мацию о характере, свойствах и качествах заключенной в нем жид­кости.

    Две постоянные темы, которыми также увлекал нас Лобиков были: как “нашухерил” его сын Димка в школе, и в чем заключался его оче­редной демарш в войне с тешей за раздел жилплощади.

   Наше трио было создано при Москонцерте. Оно называлось безгра­мотно — “Трио Векслер”, но я бы не торопился заключать, что слу­жащие отдела рекламы, давшие нам это название, не разбирались в склонении имен собственных. Я усматривал другие причины этой “без­грамотности”, например, элемент цирковой традиции: “Трио Векслер” — “братья акробатья”. Но главное было то, что фамилия Векслер, с точ­ки зрения начальства министерства культуры, звучала не совсем эсте­тично, и неправильная форма именительного падежа оставляла откры­той возможность допустить, что в основе названия вообще лежит не фа­милия, морфологически неблагополучная, а нечто абстрактное, на за­морский лад, что по сложному замыслу рекламного отдела должно бы­ло отвлекать заинтересованных лиц от грустных мыслей.

    В этой игре “в дурака” мы подкинули властям козырного туза в лице Алексея Ивановича Лобикова. При оформлении документов для гаст­рольных поездок за границу это, на первых порах, помогало, но визу­ально это нам даже вредило, поскольку Алексей Иваныч не вышел внешностью. Он был близорук и темноволос. Во время разговора, для пущей убедительности, хватал собеседника за рукав. Поэтому, однаж­ды, даже шофер такси, который вез нас на концерт, в сердцах обругал Алексея Иваныча:

-…Что это у вас за нация такая?! — сказал шофер. Потом он указал пальцем на нас, — на Бориса Шаевича и Льва Шаевича и добавил:

— Вот сидят же нормальные люди спокойно, а “вы” всегда чем- нибудь да не довольны…

     Об Алексее Ивановиче Лобикове можно рассказывать до бесконеч­ности, вы также еще узнаете больше обо мне, но “Красный герой” нашего повествования, это — Борис Шаевич Векслер, — человек играю­щий на аккордеоне.

    Самые активные времена в биографии Бориса Векслера, приходятся на вторую половину шестидесятых и начало семидесятых годов. Его “Трио Векслер” развлекало население Москвы и ее окрестностей в рам­ках концертной деятельности организации “Москонцерт”.

    Все началось с Брунова. Борис Сергеевич был “придворным” конфе­рансье. Он разбирался в политических интригах и прекрасно знал, где и что сказать во время выступления. По странному совпадению, его “по­литическая грамотность” совмещалась с высоким профессионализмом и врожденным остроумием. Например, на шутливо-провокационное замечание фокусника Эллина о том, что в Израиле тоже нужны конфе­рансье (Эдлин готовился к эмиграции в Израиль), Брунов прикрыл один глаз ладонью и ответил:

• “Этот вам” проконферирует, намекая на тогдашнего министра обороны Израиля г енерала Моше Даяна, который потерял глаз во время военных действий и в 1967 г. был назван журналом Time “человеком года”, за свою роль в ходе “шестидневной” войны. В советской печати Даян также был популярен. Я помню статью о нем в одной из централь­ных газет под названием: “Ретивый Мойша”.

      В качестве конферансье Брунов проводил только торжественные представления, посвященные различным партийным съездам, а для за­работка выступал “номером” в сборных концертах, развлекая публику фельетонами и куплетами. Видя в Векслере “восходящую звезду”, он пригласил нас для совместных выступлений. Это означало, что в ка­честве оплаты за нашу популяризацию (а он способствовал нашему доступу на самые престижные концертные сцены), мы должны были кроме нашего сольного номера аккомпанировать ему куплеты. Борис Векслер, на мой взгляд, ни разу в последующей жизни не сделавший правильного административного шага, на этот раз справедливо заарта­чился и после серии совместных выступлений, неожиданно “отказался” от Брунова. Брунов принял этот вызов “великодушно”, как Александр Македонский в истории с философом Диогеном, который на предложе­ние полководца выполнить любое его пожелание, попросил высокого покровителя посторониться, чтобы тот не заслонял ему солнца. Ходят слухи (возможно устаревшие), что Македонский в ответ на это рассме­ялся и сказал, что хотел бы быть Диогеном, если бы не был Македон­ским. Брунов, по ассоциации с этой историей, не стремился стать Векслером, хотя играл на бандонеоне, и как исполнитель на меховом инструменте, скажем прямо, несколько уступал Векслеру в классе. Но Брунов также был лаконичен, когда его спросили после очередного выступления, почему не было Векслера. Он ответил:

• Мальчик вырос из штанишек!

    А штанишки, между прочим, мы носили черные и пиджачки тоже, как советские дипломаты или шпионы за границей. Много лет спустя, в Израиле, на первом нашем выступлении, мы использовали эту нашу, привезенную с собой униформу, чем очень насмешили публику. Но об этом позже.

    Аккордеон, к тому времени, уже выходил из моды (чтобы не забыть: Векслер считает, что в этом виноваты сами аккордеонисты, не сумев­шие поднять искусство игры на этом инструменте на должный уро­вень). В одном из номеров Москонцертовской стенгазеты даже одного из известнейших аккордеонистов аттестовали очень скромно, букваль­но так: “Неизменным успехом пользуется ансамбль нестареющего Тихонова”. И вот при таких, казалось бы, неблагоприятных условиях, начался феномен Бориса Векслера. Оставшись без Брунова, мы не утра­тили доступа к самым престижным концертным площадкам. Будучи инструментальным ансамблем только (мы не пели, не пританцовывали и не эпатировали публику приемами современных ансамблей), мы ус­пешно конкурировали на эстраде с традиционными эстрадными номе­рами. Это был уникальный случай не только для Москонцерта, но и в масштабах эстрады всей страны, причем, чтобы закрепить наше право на самостоятельность, нам пришлось, поначалу, выдержать борьбу с ру­ководством отдела планирования концертов, так называемого “гра­фика”. которое традиционно рассматривало инструментальные ансам­бли только в качестве аккомпаниаторов. В этой борьбе нам помог руководитель инструментального отдела прекрасный музыкант и чело­век — Густав Оттович Узинг. Выступали мы, в основном, в “сборных концертах”, в которых принимали участие артисты различных жанров, включая самых популярных вокалистов, причем, зачастую мы заканчи­вали представление, для чего требовался самый эффектный номер.

    Успех был ошеломляющим. Векслер “поливал публику градом техники” и при этом обольстительно улыбался, демонстрируя полней­шую независимость от технических трудностей материала. Затем, пери­одически, по аналогии с законами природы, “технический град” сменялся “лирической радугой” — он играл что-нибудь мелодичное, например, Романс Шостаковича, используя свой коронный прием — кистевую вибрацию, причём, мелодия эта обрастала такими мастерс­кими, и в полном соответствии с характером произведения вариациями, что я убежден, ни сам Шостакович, ни любой другой композитор не отказались бы от подобной обработки своих произведений. Если в пьесе на передний план выдвигался ритм (“Мелодии и ритмы Латин­ской Америки”), Векслер подчеркивал его, делая пульсирующие движе­ния ножкой, которые он позаимствовал у выступавшего перед этим в Москве американского аккордеониста Дика Контино.

   Хотя мы использовали смычковую игру на контрабасе и приемы классической игры на гитаре, значительную часть нашею с Лобиковым аккомпанемента Векслеру составляло ритмическое и гармоническое обеспечение. Мы выступали, как правило, в больших концертных за­лах, в которых всегда был микрофон для аккордеона. Лобиков играл на акустической гитаре, также используя усиление звука, и только для контрабаса усиление не предусматривалось. Поэтому моей главной задачей была громкость звука, и я использовал польские нейлоновые струны “Presto” (быстро), которые со знанием дела лучше было бы назвать “Forte” (громко) поскольку, в сочетании с моим контрабасом они звучали оглушающе громко, что давало мне возможность сопро­вождать технический “град” Векслера раскатами ритмического “гро­ма”.

    Наши слушатели так или иначе оказывали влияние на подбор нашего репертуара, который состоял только из авторских произведений или обработок Векслера.

    В Кремлевском дворце съездов, например, публика была консерва­тивна. Это были провинциальные делегаты различных съездов. Мы иг­рали для них, в основном, музыку, построенную на фольклорной осно­ве.

    Колонный зал Дома Союзов собирал более “аристократичную” пуб­лику, и выступления часто транслировались по телевидению Там пола­галось играть более “академический” репертуар, включавший классику.

     В концертном зале имени Чайковского была прекрасная акустика. В нем собирались студенты консерватории и профессиональные музыкан­ты. Мы играли для них все, что считали самым интересным в нашем репертуаре. В ЦДРИ (Центральный дом работников искусств) — богема, в доме ученых — интеллектуалы. Для тех и других мы играли все что угодно, проверяя на них новый репертуар. Обстановка в этих залах была не такая официальная как в других, настроение — либеральное, и мы любили в них выступать. Одно выступление в ЦДРИ мне особенно запомнилось. Это было в начальный период нашей работы в Москон- церте. Мы были включены в “усиленный” состав сборного концерта, состоявшего, в основном, из ударного звена эстрады — вокалистов. Один за другим, самые популярные из этих исполнителей эстрадных песен уходили за кулисы под гробовую тишину в зале, недоумевая и всем своим видом показывая, что публика устроила заговор молчания. Мы с опаской вышли на сцену. Но после первой же пьесы раздался взрыв аплодисментов. После второй и третьей возбуждение публики усилилось, переходя границы приличия. Кажется, после “Аве Марии” Шуберта на сцену выскочил взбудораженный человек и, тыча пальцем в моего брата Бориса, стал выкрикивать:

— Вы — Яша Хейфец! Яша Хейфец!

   Я, как-то, сразу ему не поверил, а после того как он, несмогря на предохраняющий аккордеон, страстно облобызал Бориса, совсем испор­тив ему, при этом, прическу, мы с Лобиковым обрадовались, что сами не стали объектом этой его ошибки. Человеком этим оказался Юрьев — концертмейстер “духовиков” Большого театра, которому музыканты устроили день рождения в ЦДРИ.

   Этот случай положил конец нашей тяжбе с “графиком” за “независи­мость, и вокалисты больше не осмеливались претендовать на нас как на аккомпаниаторов.

    В доме ученых мы впервые встретились с Л.О. Утесовым по случаю какого-то праздника, типа Дня ученых. Перед концертом состоялся тор­жественный митинг с идеологическим уклоном, на котором предста­витель ученых долго и нудно пытался теоретически обосновать какую- то общность позиций ученых и артистов. С ответной речью от имени артистов должен был выступить Утесов. Мы волновались за него, не зная, что еще можно было добавить к сказанному. Но Утесов знал. Он начал с того, что, как говорится, “размазал по стенке” предыдущего оратора. Видимо, он мог себе это позволить.

-…О каком единении со мной говорил этот ученый, если у меня нет даже семилетнего образования? — спросил Утесов. В тот вечер мы впер­вые поняли, что значит настоящее мастерство экспромта.

    Особый вид публики составляли люди, приходившие в концертный зал сразу после банкета. В Звездном городке, где готовили космонав­тов. мы выступали по отделению с вокалистом, у которого была изуро­дована кисть руки. После концерта кто-то из публики, с трудом удер­живаясь на ногах, делился своими впечатлениями:

— Ничего особенного, но в конце вышел безрукий аккордеонист и как “врезал”!

     Тогда уже созревала нонконформистская публика, которая увлека­лась бардами. В каком-то незначительном клубе мы столкнулись с на­чинавшим тогда Владимиром Высоцким. Он долго, ожесточенно и без­результатно пытался настроить свою гитару.

     Мы быстро “шли в гору”. По случаю пятидесятилетия советской власти в Москонцерте был устроен общий конкурс артистов. Все сорев­новались со всеми, певцы — с танцорами, музыканты — с акробатами. Странным образом, мы оказались лучше всех и получили первый приз. Вслед за этим худсовет установил для нас наиболее высокие ставки, оп­ределявшие оплату за наши выступления, и разрешил участие отделе­нием в концертах, а затем дал право и на самостоятельный концерт.

    Нас стали приглашать на телевидение. Наша музыка стала звучать по всесоюзному радио. Безнаказанность в подборе репертуара дошла до того, что в числе многих других наших записей Аве Мария Шуберта была принята комитетом студии звукозаписи на радио в “золотой фонд», в то время как запись Аве Марии скрипичной группы Большого театра, например, была забракована.

Дальше — больше: нас стали выпускать на гастроли за границу.

   И здесь для меня наступает подходящий момент, чтобы сделать ум­ную мину и глубокомысленно изречь: “Всякое начало — есть начало конца!” Получив разрешение на поездки за границу, мы вскоре утра­тили его, после очередной поездки в Чехословакию в 1968 году, во вре­мя подавления начинавшейся чехословацкой революции советскими войсками, и это в значительной мере повлияло на решение Векслера уехать за границу на постоянное жительство, что и определило конец его карьеры в СССР. Мы не знаем точно, почему чехословацкая поезд­ка оказалась для нас последней. Возможно, мы слишком открыто, не за­думываясь о последствиях, выражали чехословакам своё сочувствие, а может не в те руки или не в тех количествах сделали подношение, кото­рое полагалось чиновникам по возвращении. Но не только мы постра­дали из-за этой поездки.

     Мы были в составе развлекательной эстрадной группы, рассчитанной на выступления перед местными жителями. Разумеется, чехословаки нас игнорировали, и нам оставалось развлекать части оккупационной армии. В составе нашей группы был конферансье Владимир Долгин. Обладая аристократичной внешностью и манерами, он показывал пуб­лике фокусы, для чего приглашал из зала ассистента. По окончании но­мера Долгин отпускал ассистента, но на полпути в зал просил его вер­нуться и возвращал, позаимствованные без разрешения, наручные часы и бумажник. Это вызывало дружный хохот в зале. Во время выступ­ления в штабе оккупационных войск Долгин никак не мог отыскать себе помощника — в зале не было никого ниже полковника по званию.

    К счастью, вскоре появился человек в штатской одежде и Долгин пригласил его на сцену, но когда он возвращал штатскому часы и бу­мажник, в зале почему-то никто не смеялся Ассистент оказался началь­ником контрразведки оккупационных войск. После этого я как-то Долгина на эстраде не встречал.

   Еще один эпизод из чехословацкой поездки, при наличии здоровья и таланту, следовало бы выделить в отдельную главу под названием: “Как демократизм Бориса Векслера спас ему жизнь”. Но, не обладая этими данными, я буду краток.

   Вскоре после оккупации Чехословакии, все советские войска были выведены за пределы Праги и других крупных городов. Мы находились в распоряжении десантной дивизии, дислоцированной в лесах под Пра­гой.

     Когда мы вылетали из Москвы, к нам присоединился человек с ар­мянской внешностью, который забыл сообщить нам из каких он орга­нов, и по этой причине мне придется и вас оставить в неведении на этот счет. В функции этого человека входило произносить тосты во славу Советского оружия и всякие другие умные слова во время совместных пирушек артистической группы и военного командования, которые устраивались после каждого нашего выступления. Он произносил тост и выпивал содержимое стакана. “Выпимши” закусывал, а “закусимши” произносил тост. Однажды, в одной из, правда, не центральных, газет появилось, преисполненное гнева сообщение о провокационном акте контрреволюционных боевиков, который привел к трагической гибели одного из артистов, выступающих перед бойцами ограниченного кон­тингента Советских войск в Чехословакии, призванных по просьбе че­хословацких товарищей защитить Великие завоевания социализма в Чехословакии. “Трагически погибшим артистом” оказался наш специа­лист по произнесению тостов. Не обладая талантом автора той статьи по части красочного изложения материала, и не будучи свидетелем ис­пользованной им информации, я расскажу про эгу “провокацию” сво­ими словами.

    На одной из пирушек “трагически погибший артист” был в ударе. Тостов он произнес больше обычного. Соответственно он больше вы­пил и закусил. Заклеймив позором чехословацких контрреволюционе­ров и их пособников — американских империалистов, он пригрозил германским реваншистам и израильским экстремистам, не обойдя вни­манием даже собственных волюнтаристов. С глубоким чувством вы­полненного с большой ответственностью интернационального долга он пошел спать. А спал он в отапливавшемся всю ночь военном автомо­биле. Ночью ветер (разумеется, в результате особых трюков, применен­ных службами империалистических разведок) подул в определенном направлении, загоняя выходящие из выхлопной трубы газы внутрь автомобильного салона, что и вызвало трагическую гибель спящего в нем артиста.

• А какое отношение это имеет к моему брату, о котором я здесь рас­сказываю? — спросите вы.

• Самое непосредственное! — отвечу я и подойду к самому интерес­ному моменту в этой истории. В тот вечер наш распорядитель предло­жил также моему брагу место в том злополучном автомобиле, спать в котором считалось привилегией Мы же все спали в палатках, а дело было глубокой осенью и в лесу было достаточно холодно. И что вы ду­маете? Мой брат Борис, как ни в чем ни бывало, как будто и не подозревая ни о какой провокации, спокойным голосом, махтэр-зуггэр (махтэр-зугтэр — непереводимое с неопределенного языка, понятное только бывшим служащим Москонцерта, слышавшим это постоянно от Григория Наумовича Фасмана — на них я и рассчитываю) говорит:

• Да нет, благодарю Вас, я уж лучше останусь со своими ребятами!

     И правильно ты им ответствовал, брат Бориска! Совершенно пра­вильно! А то и тебя хоронили бы утром, пышно, с речами: “в расцвете сил и таланта..”, зря что главный оратор лежал бы рядом с тобой, а мне пришлось бы закончить это повествование на самом интересном месте. Впрочем, не волнуйтесь, оно и так подходит к концу.

   В начале ноября 1971 года мы с Борисом эмигрировали в Израиль — “сторожевой пес Американского империализма на Ближнем Востоке”. Пес этот был хорошо откормлен — жизненный уровень в Израиле был тогда выше среднеевропейского, не говоря уже о стране “развитого со­циализма”, военное командование которой, кстати, хвастало в Чехосло­вакии “усиленным питанием” в оккупационной армии, где на обед вы­давали дополнительную котлету. Для сравнения, в израильской армии, где я проходил военные сборы, к концу обильного завтрака (речь идет об ассортименте, а не о количестве — каждый набирал сколько хотел), на каждый стол выставляли банку прекрасного пастеризованного шоко­лада.

    Мы отдыхали от примитивной Советской политической пропаганды. Странно было ничего не слышать об американских империалистах и израильских агрессорах. (Однажды, в разгар пропагандистской кампа­нии, уборщица в Москонцерте посмотрела на газету, с этими самыми израильскими агрессорами на первой странице, и перекрестилась: “Гос­поди, окаянные! Хоть бы они на нас не напали!”)

     Перед нашим выездом, в Москве царила эйфория, связанная с подго­товкой к празднованию очередного революционного юбилея, и, пере­местившись географически мы не могли сразу адаптироваться в нор­мальной обстановке, — никаких тебе пропагандистских плакатов, ни портретов членов политбюро. Хотя один портрет мы, все-таки, увидели. Это был портрет первого президента Израиля — Элиазара Вайцмана, в доме сионистов Америки, в Тель-Авиве, — той же формы лысая голова и того же покроя жидкая борода, что у вождя мирового пролетариата.

• Это же надо! — пошутил я — его и здесь вывесили! Борис испуганно посмотрел на портрет и неуверенно возразил:

• Да нег, это не он!

     Есть что-то общее в настроении всех иммигрантов разных стран и разных волн, по крайней мере, новейшей истории, — они не довольны страной, которая их приютила. Объяснить причину недовольства они не могут. Наши иммигранты — могли. Мы были недовольны климатом. Нам было жарко, даже в Иерусалиме, где летом, по вечерам, прохладно без пиджака. Как тут не вспомнить слова, умудренного жизненным опытом, московского таксиста: “…а вы всегда чем-нибудь, да не до­вольны!” Один человек среди нас не жаловался на жару, а, наоборот, утверждал, что мы “рано вышли из самолета”. Это был пианист Игорь Кондаков. Лет за пять перед тем, члены его трио — контрабасист Берук- штис и саксофонист Мидный, находясь в гастрольной поездке в Япо­нии, попросили политического убежища в американском посольстве. Они были его друзьями, поэтому Кондаков умел ценить свободу. “Нац­мен” Кондаков был душой иммигрантского общества. Он носил корот­кие штанишки и выпивал в ночном баре на Аярконе (речушка в Тель- Авиве), где заодно, играл, числясь пианистом. Однажды, в хамсин (го­рячий ветер из пустыни), когда солнце было в зените, Кондаков приг­ласил нас составить ему компанию чтобы “освежиться” в баре, и серь­езно обиделся, когда у нас не хватило физических сил чтобы не отка­зать ему в этой любезности.

    Оставшись, к нашему глубокому сожалению, без Леши Лобикова, мы стали искать нового гитариста. Им стал Исраэл Рашковский, наиграв­ший впоследствии несколько пластинок еврейской и классической му­зыки, в частности переложения Шопена и ставший популярным компо­зитором. Его музыку, сегодня, играют в Европе и Америке.

    Я уже упоминал о “шпионских» костюмах, которые мы, по недоразу­мению, использовали на нашем первом выступлении в Израиле, хотя времена стояли уже “хипповые”, и рваные джинсы оказали влияние на стиль одежды в шоу-бизнесе. В этой связи произошел смешной эпизод.

    В израильской прессе тогда много писали об использовании КГБ массовой эмиграции евреев из СССР для инфильтрации своих агентов в Израиль. Между прочим, эти данные потом оправдались, по крайней мере, в нашумевшей истории с супершпионом Калмановичем, которого мы имели неудовольствие знать лично, а вышеупомянутый “артист оригинального жанра” Эдлин был его лучшим другом.

    И вот один из центральных концертных залов в Тель-Авиве. Идет программа (дословно. “Открытая дверь”), с трансляцией по радио и телевидению. Объявляют инструментальное трио, прибывшее из Совет­ского Союза, и на сцене появляются “КГБэшники” с музыкальными инструментами в руках. Ну и смеху было! Успех был грандиозный. В тот вечер мы подняли престиж КГБ в глазах израильтян на невероятную высоту, тем самым смягчив впечатление от его падения в будущем, вследствие грандиозного фиаско Калмановича.

   Чудо московского феномена сработало опять, теперь уже в другой части света — в Тель-Авиве! Выступления по радио и телевидению, в самых престижных концертных залах! Их было так много, что во время переезда с одного на другой, я просыпался на заднем сидении нашего автомобиля и спрашивал:

— Куда мы едем? С концерта или на концерт? Все шло как нельзя лучше. Мы купили новые автомобили и квартиры в лучших районах Тель-Авива, Наши заработки не уступали, пожалуй, заработку дириже­ра одного из лучших в мире Тель-Авивского симфонического оркестра. И вдруг выясняется, что Борис Векслер вступил в клуб “любителей прохладного климата” — тех, кому жарко в Израиле.

   Есть хороший старый анекдот: человек выпрыгнул из окна небоскре­ба и не разбился. Чем это объяснить? — Случайностью. Человек вы­прыгнул опять, и опять не разбился. — Это совпадение. В третий раз? — Это вошло в привычку. У Бориса Векслера “в привычку” это не вошло — прыжок оказался чрезмерно затяжным, — из Израиля в Канаду, страну, вообще не богатую традициями концертной деятельности. Канадские музыканты ищут работу в соседней Америке. В Торонто, долгое время, Борис играл один в итальянских и французских ресторанах.

   В 1980 году я переехал на постоянное жительство в Нью-Йорк. Борис присоединился ко мне, и мы попытались восстановить трио. Опять поиски гитариста, готового репетировать без оплаты и без гарантий ра­боты. Нашли. Звали его Юрий Людевик. Поначалу все шло успешно. Публика принимала не хуже чем в Москве. За выступление нам платили $1500.00, что по тем временам было совсем неплохо.

   В разгар укрепления наших позиций на уже сокращавшемся к тому времени рынке “живой музыки”, Борис решил съездить в Торонто, что­бы привести остававшиеся там личные вещи, но ему не пришлось по­щеголять в Нью-Йорке в своем потрепанном канадском пальтишке. На обратном пути пограничники не пропустили его в Америку. Как канад­ский гражданин он беспрепятственно пересекал границу в обоих нап­равлениях, но оказалось что, подав прошение на предмет получения статуса постоянного жителя США и оказавшись за пределами страны, он мог вернуться в нее только после получения green card. Эта очеред­ная ошибка стоила Борису полутора лет дополнительно потерянного времени в Торонто. А времени и так было потеряно достаточно. Векс­лер уже основательно израсходовал свой меланин (если так называется пигмент, отвечающий за окраску волос), а седому человеку было позд­но начинать в Америке артистическую карьеру, тем более карьеру ак­кордеониста, в то время как другие, например Анжело Ди Пиппо, вообще бросали аккордеон. Да и сама эстрада уже изменилась, — вырос­ло поколение людей, никогда не слышавших ничего, кроме рок-н- ролла, а ведь именно с помощью музыки, и музыки самой разнообраз­ной, Векслеру удавалось оказывать такое сильное давление на публику. Тем не менее, надежда сделать карьеру никогда его не оставляла, и до сих пор, после каждого из случайных выступлений, которые всегда проходят блестяще, он думает: “Ну вот теперь, уж точно пойдет!” А тогда, ко времени его возвращения в Нью-Йорк, наш гитарист успел сделать карьеру компьютерного программиста и подумывал о покупке второго дома. Музицировать ему больше не хотелось.

    Дойдя до этого места, я прочитал написанное, и дал прочитать бра­ту. Я обнаружил, что пишу больше о себе, чем о нем. Ну что ж, при­дется изменить название: “Все о себе, и немного о моем брате”. А то может вообще вычеркнуть брата Бориса? Не хотите, — не читайте, — сам буду читать о себе, таком умном и талантливом. И то правда, граждане аккордеонисты, я, ведь, тоже ваш, я — один из вашей секты. Ведь, од­нажды, еще в Житомирские времена, в отсутствие Бориса, я разобрал одну из его пьес на его же аккордеоне, и тетя Хума из смежной квар­тиры похвалила меня, сказав, что я играю уже “не хуже Борки”.

  Борис же, прочитав, похвалил, забраковав только то место, где по моим сведениям, он, “ритмично дрыгал ножкой и обольстительно улы­бался публике”.

— Ничего я не дрыгал, это поклеп на меня! — заявил Борис, “и вооб­ще, я дрыгал совсем не так, как Дик КонтиноГ Но я не стану вычер­кивать то, что написал. Что было — то было. Правда превыше всего! И, воодушевившись нравственностью своей позиции, я пойду дальше и честно признаю, что, и сам дрыгал, и со свойственным мне мужеством не стану отрицать этого факта ни теперь, ни опровергать все дальней­шие обвинения против меня по этому поводу в будущем.

Ну а теперь о том же, но серьезно.

    Векслер высоко оценивает свое “актерское мастерство”, которое он использует в своих выступлениях в качестве гарнира к своему главному блюду — музыке. Разумеется, в качестве драматического актера я пред­почитаю Станиславского, но трудно не согласиться с Борисом в том, что никто не может позволить себе заниматься только “чистым искусством”, рассчитывая при этом заработать на пропитание. Даже Анжело Ди Пиппо — один из самых известных аккордеонистов в Амери­ке, который, послушав последнюю звукозапись Векслера, сказал ему, что в Америке никто не играет лучше его на аккордеоне, серьезно рас­чувствовался (что вообще не свойственно для американца), только послушав его “живьем” в концерте. Между прочим, на том концерте присутствовал также аккордеонист из Прибалтики — Саша Васин (популярный аккордеонист из г. Даугавпилса, Латвия, живущий ныне в США, поддерживающий регулярные отношения с Борисом Векслером. Прим. составителя)

   А что вообще происходит сегодня на эстраде? — Цирк! Сплошная клоунада! По сравнению с ней “обольстительные улыбки” Векслера девственны и невинны.

  Реабилитировав Векслера за его, как я выразился, “актерское мастер­ство”, я все-же, считаю его музыкантом. Как аккордеонист Векслер рас­ширил представление современников о возможностях игры на аккор­деоне. Гений вариации, он может, также, сыграть и мелодию, причем его фразировка, свободная ритмически и точно смодулированная, в со­четании с неограниченной техникой, позволяет “делать” музыку самых разнообразных стилей и жанров. Я встречал аккордеонистов с прекрас­ной беглостью пальцев, но пусть соберутся они все вместе, и побьют меня ремнями от своих аккордеонов, — я буду придерживаться своего мнения до конца: самый трудный элемент игры на аккордеоне — мело­дия! Борис Векслер хвастает, что в детстве занимался на скрипке и пе­ренес принцип скрипичной вибрации на аккордеон. А как насчет дру­гих приемов, используемых им на аккордеоне и не применяемых на скрипке?

   У меня другое объяснение: Векслер-аккордеонист находит эти прие­мы в результате того, что Векслер-музыкант ищет пути выражения своих музыкальных идей.

   В репертуаре Бориса Векслера нет музыки, не пропущенной через мясорубку его музыкальной кухни. Некоторые из его пьес, оставав­шиеся в звуковой записи, как например, “Молдавские эскизы” стали классическими, и по популярности у аккордеонистов не уступают, наверное. Чардашу Монти у скрипачей.

   И сегодня, четверть века спустя, эта кухня еще варит, жар в печи еще не остыл, и поразительно: в среде подрастающих поколений аккордео­нистов интерес к творчеству Бориса Векслера ничуть не остыл, — они до сих пор сидят над его заигранными пластинками, пытаясь снять мате­риал, — поэтому я верю, — дело его жизни не останется без продол­жения!

   И на этой оптимистичной ноте, для тех, кто не злоупотребляет дур­ной привычкой полистать, иной раз, страницы печатных изданий, я процитирую слова одного из столпов российской словесности, сказан­ные в другое время и по другому поводу, но актуальные, особенно теперь, во времена компьютеризации и уничтожения “живой” музыки: “Что нам до того, слушают ли нас! Дело в том, остались ли мы сами верны прекрасному до конца дней наших, умели ли возлюбить его так, чтобы не смутиться ничем, вокруг нас происходящим, и чтобы петь ему безустанно песнь даже и в ту минуту, когда бы валился мир и все зем­ное разрушалось. Умереть с пеньем на устах — едва ли не такой же не­отразимый долг для поэта, как для воина умереть с оружием в руках!”

21 сентября 1997 года

                   Нью-Йорк                              

Лев Векслер

Послесловие

     Вторая половина июля 1998 года. В контакт с Борисом Векслером вступил Альфред Мартинович Мирек — устроитель Музея аккордеона в Москве и попросил его выслать материал о себе для музея. Вместе с фотографиями и афишами мы решили выслать и этот очерк. Я перечитал его и мне стало грустно. Чего-то не хватает в этой истории. Может быть Happy end’a? Прошел почти год со времени ее написания и произошли некоторые изменения в жизни ее героя, дающие основания для более оптимистичной концовки.

    Векслер оправился от перенесенных болезней.

    Анжело Ди Пиппо, самый авторитетный аккордеонист в Америке, представил Бориса крупному менеджеру — устроителю концертных выступлений, не пожалев красок для его характеристики. Векслер получил серию концертов, которые уже нельзя назвать случайными. Концерты эти прошли в высшей степени успешно, и теперь речь идет о новой серии, в более престижных концертных залах.

    Мы обнаружили, что при дублировании контрабасом в верхнем регистре партии струнных инструментов фонограммы (я забыл сообщить ранее, что Борису приходится играть под фонограмму), фонограмма эта как бы оживает, поэтому теперь я также буду принимать участие в его концертах в качестве концертмейстера потусторонних виолончелей. Таким образом, и я уже тоже пристроен!

“Ну, вот теперь уж точно пойдет!” *

Лев Векслер

  3 августа 1998 года Нью-Йорк

 

 

                                         

Фото с Борисом Векслером

• Show All
• Фото Бориса Векслера

Переход на страницу «Играет трио Бориса Векслера»